«Мы не умираем».
   Прогнила, облупилась тюрьма и стала разваливаться.
   Новую тюрьму начальство, с благословения царя, надумало ставить за городом, под лесом, чтоб глаз не колола.
   И поставило-трехэтажную, белую. Стена-ого, не убежишь! На зеленой крыше золотая луковка и крест, — не тюрьма-монастырь.
   Перегнали в нее из старой тюрьмы арестантов, и затенькал острожный колокол повестки, поверки и прочее.
   Птицы шарахнулись с опушки в гущеру. Лешие ватагой вышли на звон, судили, рядили-лесной ум верткий, с ветки на кустик перепархивает: сразу не удумать, что люди сделали, а не знать срамно: ведь вот она, тюрьма-то, под боком!
   Надо было во все вникнуть, а итти в тюрьму охотников, среди леших не было. Один говорит:
   — Чего там узнавать, и так видно.
   Другой:
   — Я и пошел бы, да близко к огородам, мещан боюсь Третий:
   — Ну ее, ребята, тюрьму-то, одна стена эва какая!..
   Скушно.
   Некали, отмахивались, а домовой из лесничества и говорит:
   — Давайте капаться.
   Связали лешие сосновые корни и ну лапу к лапе тискать. Меряли, меряли, и достался край лешему, что мещан боялся. Опечалился он, а делать нечего, — пошел. На огородах обернулся в мещанина и пополз к тюрьме. Все хорошо шло у него, только забыл он оглянуться: ползет, а хвост дыру в портках прорвал и волочится сзади. Добрался он до тюрьмы, глянул на стену, высока, не перепрыгнешь. Птицей перемахнуть бы, да боязно: старая лешиха наворожила ему, что птицей сгинет он. Стал он раздумывать, в загривке скрести, а из-за угла вышел часовой да хвать его за шиворот:
   — Ты чего тут? Подкоп делаешь? — и ну драться.
   Леший дал ему сдачи, да заметил свой хвост, ширнул на огороды, обернулся там в собаку и назад.
   — Я ж тебя подкую, — урчит, — крупа несчастная!..
   Подобрал живот и к воротам. В тюрьму дрова везли, ворота настежь. Часовой увидел собаку, деревню вспомнил и протягивает руку:
   — Собачка, ц-ц-ц…
   Леший глаза под лоб закатил, хвостом заюлил. Часовой на корточки стал перед ним, руку расшерепил, а леший-ав! — и всю пятерню его в пасть да-хрусь! — да под телеги и в тюрьму. Подворотний надзиратель носком его, он-за ногу и ну рычать. Подворотний в будку: бешеная, мол, собака.
   А на соседнем дворе прогулка шла. Три арестанта увидали, что подворотний надзиратель испугался, перемигнулись да к телегам-и шорк на волю. Часовой руку завязывал, арестанты в глаза ему песку-плюх! Упал тот наземь, обхватил двух арестантов за ноги и орет. Тут воля, а он не пускает. Третий арестант вырвал у него винтовку да прикладом по голове его-бац! К ним подворотник, они и его-бац! И пошла завируха: свистки, звонки, топот, крик, визг, выстрелы, — все чин по чину.
   А леший котом взобрался на тюремную крышу, сел там, водит усами-ну-ну, вот так дела! — и косится на все.
   А как скрылись беглые арестанты в лесу, подошел к краю крыши и поводил носом, — снизу тянуло чем-то теплым, кислым. Полез леший с крыши по трубе, с трубы на карниз, по карнизу на подоконник, стал на решетку и заглянул в камеру. Арестанты ложками черпали что-то из медной чашки и про убежавших говорили.
   Ухмыльнулся леший да:
   — Мя-ау-у.
   Арестанты диву дались и к нему:
   — А-а, Васька! Здорово! Откуда ты? Айда щи хлебать!
   Кис-кис!
   Прыгнул к ним леший, хвост трубой поднял и ну мурлыкать. Арестанты пустили его на нары, один ложку со щами поднес:
   — Ешь, кисанька.
   Понюхал леший — кислое — и головой мотнул.
   — Не по душе? Ну ржаной ешь, на…
   Подзапраиился леший хлебом, а сам все на щи косится:
   «Вот так едово!» Огляделся, послушал, понял, что попал в камеру, где сидел один из убежавших — Алешка, я надумал потеху. Юркнул по нарам за арестантов и сел там Алешкой. Арестанты ложки опустили.
   — Алешка! — зовут.
   — Ну? — зевнул леший.
   — Это ты?
   — Послепли?
   — Да ты ж убежал.
   — Хм, под нарами спал я. Никак не высплюсь…
   Лег Алешка и захрапел. Арестанты глазами так, сяк, — Алешка, да и все. Поахали, стали кота искать, зватьнету его.
   — Что за диво? Куда он делся?
   После каши надзирателя кликнули: так, мол, и так, наш Алешка не убегал. Сказали, глядь, — Алешки нету.
   Надзиратель в камеру, сюда, туда, — нету. Только кота под нарами нашел, обозлился, вызвал старшего и ну жаловаться:
   — Глумятся надо мною арестанты, про Алешку говорят, а кота показывают.
   Старший дал тревожный звонок в надзирательскую:
   — Все сюда! — и входит со всей командой в камеру: — Стройтсь, такие-сякие, в шеренгу! Все ли вы тут? — и ну считать- арестантов.
   — Первый! — и бьет в щеку крайнего.
   — Второй! — и бьет в щеку другого.
   — Третий! — и бьет в щеку третьего.
   Считал старший с приговорками, а рука у него пудовая.
   Поглядел на него из-под нар леший, подумал: «Эк, его разобрало» да-фырк! — вылез Алешкой и шасть в ряд.
   Старший к нему:
   — Где был?
   — Под нарами…
   — Прятался?!
   — Не иголка кака…
   — Что-о-о?
   Глянул леший на старшего вблизи и рожу перекосил.
   Ноги у старшего короткие, живот тестом на ремень лезет, рожа красная, затылок воловий. Не понравилось старшему, что Алешка глядит на него и не трясется. Развернулся он и кулаком его-раз! два! Икнул леший, отпрянул и ну честить старшего. Где и слова взялись!