Когда Чарли Лэвери впервые попал на Север после окончания войны, ему было только двадцать шесть лет, однако сто боевых вылетов на европейском театре военных действий неплохо закалили его. Он принадлежал к новой элите, мнившей, что любой вызов, брошенный людьми или природой (все равно кем), можно преодолеть, если у тебя хорошая машина и умелые руки, способные ею управлять. В следующие пять лет, когда ему приходилось летать чуть ли не над всей Арктикой, от Гудзонова залива до границ Аляски, он еще больше укрепился в своем мнении Но, хотя Лэвери уже хорошо знал небо Арктики и умел теперь уверенно летать в нем по незримым линиям курса самолета, от этого земля, проплывающая внизу, не становилась ему ближе понятнее. Монотонная пустыня каменистой тундры, снега и льдов существовала вне привычного ему мира, столь же безразличны были ему и населяющие ее люди.
   Как-то в середине августа 1951 года он вел свой списанный из ВВС «Энсон» над залитой водой плоскостью тундры к югу от залива Королевы Мод, возвращаясь на базу в Иеллоунайф после маршрута почти предельной для его колымаги дальности. Сдвоенные моторы гудели ровно, и его натренированный слух не улавливал ни малейших признаков неисправности. Машина предала его неожиданно и резко, без предупреждения. Не успел он протянуть руку, чтобы сбавить газ, как заглох правый мотор а левый отрывисто закашлял. Потом наступила тишина, сменившаяся через мгновение нарастающим свистом: самолет, рассекая фюзеляжем воздух, круто падал вниз, к сверкающему кружку озерца талой воды.
   Озеро было слишком мало, а самолет летел слишком низко. Пока Лэвери лихорадочно пускал в ход гидравлику закрылков поплавки гидросамолета ударились о подернутую рябью воду. «Энсон» опасно накренился и через несколько ярдов с хрустом врезался в расколотые морозом прибрежные камни.
   Лэвери только мельком взглянул на свою пассажирку, которую толчком отбросило в угол кабины. Он протиснулся меж. ней и стенкой, распахнул дверь, выпрыгнул наружу и оказал по колено в ледяной воде. Оба поплавка так пострадали, что уже наполнились водой и теперь упирались в каменистое дно озерца.
   Женщина подползла к двери, и Лэвери взглянул на мягкий овал ее чуть смуглого лица, обрамленного длинными черными волосами. Он попытался припомнить несколько известных ему эскимосских слов:
   — Тингмеак… токоийо… все к черту вдребезги! Не летит. Понятно?
   В ее глазах не промелькнуло и тени понимания, и тут Лэвери охватил приступ злобы. Каким идиотом он был, когда согласился взять ее на борт… Теперь она будет болтаться у него на шее, как тот чертов альбатрос ^[1].
 
   Четырьмя часами раньше он сел в бухте на побережье Гудзонова залива, чтобы заложить склад авиабензина для партии изыскателей. В этой части света не было ни единого белого, и Лэвери понял, что ему здорово повезло, когда увидел неподалеку от места посадки эскимосскую палатку. Двое мужчин, выбежавших поглазеть на его самолет, были словно ниспосланы богом; они помогли выгрузить бочки, сплавить их до линии прилива и закатить далеко на берег, где их уже не достанет никакой шторм.
   Каждого он оделил за эту работу несколькими плитками шоколада и уже собирался направиться обратно в Иеллоунайф, когда тот эскимос, что был помоложе, коснулся его руки и указал на палатку. Лэвери не имел ни малейшего желания заходить в это приземистое, покрытое шкурами конусообразное сооружение, которое прилепилось к скалам в сотне ярдов от него. Но согласился — вовсе не потому, что уступил мягкой настойчивости эскимоса, а просто прикинул, что у этих местных можно поразжиться двумя-тремя песцовыми шкурками.
   В палатке мехов не оказалось. Зато на оленьих шкурах там лежала женщина. «Нульяк» — жена, только и смог понять Лэвери из всех объяснений эскимоса.
   Палатка вся провоняла тюленьим жиром, и Лэвери брезгливо разглядывал эту женщину. Она была молодая и довольно хорошенькая для эскимоски, но на щеках ее пылал лихорадочный румянец, а в уголке рта запеклась струйка крови. Ее темные глаза смотрели на Лэвери серьезно и пристально. Покачав головой, он отвернулся.
   Туберкулез… рано или поздно все местные его подцепляли… Наверное, из-за грязи, в которой они жили. И вряд ли он сделает доброе дело, если отвезет ее в крошечную больницу в Йеллоунайфе, и так уже забитую умирающими индейцами. Лучше уж пусть она умрет у себя дома…
   Лэвери был уже на полпути к «Энсону», когда молодой эскимос нагнал его. В руках он держал два больших моржовых клыка и пилот увидел, что они самого лучшего сорта.
   «А, черт с ними… мне-то что. Все равно я лечу на базу без посадок…» — подумал он.
   — Иима. Ладно. О'кей. Я возьму твою нульяк. Только поторопись. Дуоу-ии, дуоу-ии!
   Пока Лэвери прогревал моторы, эскимосы принесли женщину, закутанную в одежды из оленьих шкур, и положили ее в кабину. Молодой показал на нее и прокричал имя — Конала. Лэвери кивнул и жестом велел им уходить. Отчаливая от берега, он успел заметить позади на берегу две словно окаменевшие маленькие фигурки. Потом самолет оторвался от воды и взял курс на далекую базу.