Роман Подольный
   ДАЛЬНЕЙШЕМУ ХРАНЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ
   Город все собирался кончиться, оборваться, сойти на нет - и не мог.
   Улицы сменялись улочками, заборы - заборчиками, уличные колонки колодцами. Но конца всему этому не было. Взгляд упирался метрах в двадцати в зыбкую границу темноты - и несколько секунд она казалась границей города. А потом я замечал, что темнота отступает передо мною, а вместе с нею медленно уходит в ночь город, расчетливо не давая обогнать себя.
   Днем Барашов совсем не казался мне большим. Наверное, потому, что я мерил его в вышину, а не в длину и ширину. Что ж, четырехэтажный горисполком был Эйфелевой башней города, а трехэтажная гостиница с колоннами - его Исаакиевским собором.
   За два месяца, прошедшие со дня моего приезда, у меня не нашлось времени, чтобы рассмотреть пункт, определенный мне для работы институтской комиссией по распределению. И не ночью бы начинать исследование города, где, как значилось в позавчерашнем решении горисполкома, уличное освещение отставало от благоустройства дворов, а от уличного освещения, в свою очередь, отставало асфальтирование тротуаров.
   Это распоряжение я получил как руководитель видного областного учреждения. В моем ведении находился угрюмый двухэтажный дом, смотревший и на соседнюю улицу, и на общий с городской милицией двор добротно зарешеченными окнами. Называлось мое учреждение архивом; я, однако, был там не директором, а начальником трех старших научных сотрудников, одного просто научного сотрудника, двух младших научных соудников, трех архивно-технических сотрудников и вахтеров. Я завидовал своим подчиненным. Потому что они были начальниками. Особенно вахтерам. Раз в три ночи каждый из них занимал рабочую позицию на печи крохотной сторожке у дверей архива, на которые сам перед тем навешивал замок весом в полпуда. Утром будил его и отпускал с работы. Один из них ухитрился как-то не заметить грозы, перебудившей весь Барашов; другой (по слухам, занимавшийся гаданием) несколько часов назад не слышал, как я отчаянно лупил уками и ногами в дверь архива - изнутри. Потому то я был заперт. Стоило только на пятнадцать минут дольше посидеть над документами...
   Покорившись судьбе, я предусмотрительно превратил рабочие халаты сотрудников в эрзац-простыни и иц-одеяла. Но спать было рано. Я пошел к полкам с :удебными делами.
   Их было здесь, судя по описям, по крайней мере, двадцать тысяч! И по крайней мере, процента три от этого числа я уже успел просмотреть.
   На делах стояли красивые даты: "Начато 2 января 1917 года, окончено 14 декабря 1917 года". "Начато 28 сентября 1917 года, прекращено производством 29 октября того же года". 1918, 1919, 1920 годы."Дело 2-го участка Барашевского уездного суда о краже крестьянином Филиппом Иконовым свиньи у крестьянки Елизаветы Петровой". Больше всего было здесь двойников этого дела. Что же, я и просматривал эти судебные документы только для того, чтобы большую часть из них отправить в макулатуру.
   ...Я никак не мог понять, чем руководствовались когда-то работники суда при составлении описи. Дела времен Керенского соседствовали с делами первых лет нэпа, документы о крестьянских восстаниях смущали покой классических дел о покраже соседской курицы.
   Я был стражем исторической справедливости. И хозяин курицы вместе с похитителем ее уходил под моей рукой в небытие посредством резолюции поперек обложки дела: "мак."), а батраки, отнявшие землю у своего помещика, переходили в века согласно точной резолюции "На постоянное хранение".
   Впрочем, летом и осенью 1917 года крестьяне Барашовского уезда редко отнимали у помещиков землю. Но не думайте, что помещикам от этого было легче. Крестьянские сходы принимали здесь в ту пору детальные резолюции, в которых обязывали формальных владельцев земли: а) запахать ее всю, б) платить при этом батракам столько-то рублей в день, в) передать после сбора урожая половину хлеба армии, а вторую половину - крестьянам.
   Тех, кто предлагал такие резолюции, арестовывали. Тех, кто их осуществлял, бросали в тюрьмы. А толку?
   Я сам не заметил, как начал писать - на обложке одного из макулатурных дел:
   Там у кого-то землю отняли,
   Там барский дом спален дотла.
   И вот теперь в архиве сотнями
   Лежат судебные дела...
   Я писал стихи, брал новые дела, снова писал стихи... Я смеялся, обнаружив дело о нарушении в 1920 году священником села Ольховка тайны исповеди: поссорившись с соседом, он сообщил ему и всем желающим послушать, что тот рогат. Низовой суд постановил было посадить болтуна на три месяца, а потом высшая инстанция терпеливо объясняла рассвирепевшим односельчанам потерпевшего соседа, что у нас церковь от делена от государства, и следовательно... Сразу за этим делом шло по описи другое, посвященное взысканию алиментов с некоего местного немца. К делу были приложены его любовные письма к истице. Последнее из них, написанное за час до свадьбы с другой женщиной, кончалось так: "Играйте, скрипки! Рвись, сердце! Эмма потеряна для меня навсегда" В своем заявлении в суд Эмма объявляла, что отец ее ребенка не честный немец, работающий на благо интернационального рабоче-крестьянского государства, а жадный и тупой пруссак.