В. РОПШИН
   (Борис Викторович Савинков)
   КОНЬ ВОРОНОЙ
   Повесть
   Содержание:
   Предисловие к русскому изданию
   I II III
   ________________________________________________________________
   ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
   Повесть эта была написана мной за границей, в 1923 году. Я описывал либо то, что пережил сам, либо то, что мне рассказывали другие. Эта повесть не биография, но она и не измышление. Первоначально я хотел ее озаглавить "Федя", потому что Федя, мне кажется, является главным ее героем. Федя, не разумеющий, почему он борется против большевиков, и в то же время ненавидящий их, был везде, на всех фронтах, во всех "белых" армиях, во всех "зеленых" отрядах и в каждой тайной организации. В нем воплотились его же слова: "Неизвестно за что воюем"... Это "неизвестно за что воюем" владеет и Жоржем, владеет и Вреде. "За Россию"... Но за какую Россию? "Ведь те и другие - мы"... Только один Егоров твердо знает, за что проливает кровь. Но Егоров весь в прошлом. Ему чужда новая, рождающаяся в России жизнь.
   Субъективно, конечно, все правы. Правы "красные", правы "белые", правы "зеленые". Поэтому я и назвал повесть не "Федя", а "Конь вороной": "И вот конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей". Меру, то есть непоколебленные весы. Ибо чаши весов не колеблются оттого, что Жорж, или Вреде, или Федя не ведают, что творят.
   Но объективно правы либо те, либо другие, - либо красные, либо противники их. На этот вопрос моя повесть не дает прямого ответа. Но он ясен. Народ, миллионы крестьян и рабочих, - не с Жоржем, даже не с Грушей.
   И субъективно непоколебленные весы - объективно склоняются одной своей чашей, той, на которой "последняя и решительная" борьба за жизнь и благоденствие трудового народа. То есть не чашею Жоржа.
   Б. С а в и н к о в
   (В. Р о п ш и н) Сентябрь 1924 г. Внутренняя тюрьма
   "...И вот, конь вороной, и на
   нем всадник, имеющий меру в руке
   своей".
   Откр. VI, 5
   "...Кто ненавидит брата
   своего, тот находится во тьме, и
   во тьме ходит, и не знает, куда
   идет, ибо тьма ослепила ему
   глаза".
   Иоанн, II, 11
   I
   1 ноября
   Очень хотелось спать, но я сделал над собою усилие и приказал привести Назаренку. Он вошел высокий, в желтой кубанке, и стал на пороге во фронт.
   - Садись.
   - Постою, господин полковник.
   - Садись, вот здесь, напротив меня.
   Он для приличия потоптался у двери. Потом сел на краешек стула.
   - Ты рабочий Путиловского завода?
   - Так точно.
   - Я взял тебя на бронепоезде "Ленин"?
   - Так точно.
   - Что я сказал тогда? Повтори.
   Он задумался и поднял глаза.
   - Вы сказали, что каждый может служить; кто не хочет, того расстреляют...
   - Нет. Я сказал: кто хочет, служи, а кто изменит, того повешу... Так?
   - Так точно.
   - А теперь я знаю, что ты коммунист.
   Он вздрогнул.
   - Сознавайся, кто еще в комячейке?
   - Не могу знать, господин полковник.
   - А что с тобой будет, знаешь?
   - Воля ваша.
   - Хорошо. Ординарцы!..
   Он хотел что-то сказать и даже привстал со стула. Но вошли Егоров и Федя.
   - Ординарцы! Полтораста плетей!
   Когда его увели, я, не раздеваясь, лег на кровать. И сейчас же, в темном тумане потонули и Назаренко, и длинный переход на морозе, и сосновый, запорошенный инеем бор, и багрово-желтая дубовая роща, и скрип седел, и гнедая кобыла Голубка. Но за стеною свистнуло и упало что-то, и сильно и равномерно стал содрогаться воздух.
   - Господин полковник!
   "Сорок два... Сорок три... Сорок четыре..." Сон прошел. Стало душно лежать здесь, в жаркой комнате, в чужом доме, у незнакомого и перепуганного попа. В сенях грубый голос сказал: "Ишь, ворочается... На голову, Федя, садись"... Это "работал" Егоров.
   2 ноября
   Егоров седобородый крестьянин, пскович. Он старовер, не курит, ест из своей посуды и строго соблюдает закон. Лет пятнадцать назад он из ревности убил брата. Но это - "бабье дело", а в бабьем деле закона нет. Когда он поступил добровольцем, я спросил у него:
   - За что ты их ненавидишь?
   - Кого?
   - Коммунистов.
   - Бесов-то? А за что их любить? Дом сожгли и сына убили... Даже пес жалеет своих щенят... На кострах жарить их надо.
   - Да ведь белые за помещиков.
   - Так чего? Мы помещикам головы-то открутим.
   - Когда?
   - А вот время придет.
   Он дослужился до вахмистра и очень горд своим званием. И когда Федя, смеясь, говорит, что он в прихвостнях у дворян, он сердито трясет седой бородою:
   - Язва. Отстань. Я не за бар, - за Расею.
   За Россию... До войны он, наверное, говорил: "мы - скобари", и знать не хотел "калуцких". А теперь на коне и с винтовкой изгоняет из России "бесов".
   3 ноября
   Городишко, где мы стоим, убог и неряшлив. Он утонул в сыпучем песке. Песок в лесу, песок на дороге, песок на улицах, песок на подушке. Точно мы в Аравийской пустыне. Но в пустыне горячее солнце, а здесь меркнет свинцовый день, вьется липкий осенний снег, и по утрам мороз щиплет пальцы. Мы в летних шинелях. У нас нет валенок. Нет рукавиц. Кто-то, мудрый, ворует в тылу.
   На городской площади изгнившие тротуары, конский навоз и пыль. Бабы в белых платках, крестьяне в белых тулупах. Евреев почти не видно. Евреи ушли в леса, со стариками, женами и детьми, с коровами и домашним скарбом. Мы не освободители в их глазах, а погромщики и убийцы. На их месте я бы тоже ушел.