Я познакомил вас с этим человеком, после того как мы вернулись с востока. Вероятно, вы не хуже меня помните рассказы о том, как он дрался на своём ястребке. Право, я убеждён: умей он справляться со своими порывами, он непременно был бы удостоен звания Героя Советского Союза. А вместо этого вот он смещён: пришлось расстаться с командованием полком. Всем нам — лётчикам его полка было родным и непреложно истинным его утверждение:
   — Истребитель, проживший день, не сбив ни одного врата, — «дармоед советской власти».
   Эта неуклюжая, но всем понятная характеристика: «дармоед советской власти» висела над нами как постоянный призыв: «бить, бить». И мы били. С утра до вечера наши взоры были устремлены к небу с одним единственным призывом: «Покажись!» И стоило противнику появиться в бледном сиянии знойного неба, как начинался «танц-класс».
   Да, мы дрались! Противник должен по сей день помнить неизменное соотношение потерь — три к одному в нашу пользу.
   После той кампании Прохор дрался на финском фронте. Я встретил его не скоро. В одесской биллиардной он с ожесточением заколачивал шары так, что лузы вылетали вместе с кусками бортов.
   — Ты можешь понять меня? — мрачно сказал он, когда мы за стаканом вина справляли нашу встречу. — Худо мне.
   — Может быть, не так уж худо? — сказал я. Он помотал своей тяжёлой, словно вырубленной топором головой:
   — Худо. Я — «дармоед советской власти»! Это надо понять. Полгода гнию на границе, рубать не велят!
   — Не велят — значит, так нужно, — возразил я, — значит, это в порядке вещей.
   — У тебя всегда все в порядке, — огрызнулся Прохор. — По полочкам разложено: тут нужно, там не нужно. Я так не могу. Я же знаю: эти скрипки рано или поздно нам свинью подложат. Так дайте же мне рубануть. Знаешь, какие у меня ребята в полку?