Илья Суслов
Прошлогодний снег
ОТ АВТОРА
Очень тяжело быть эфиопом.
Ну, идешь ты, скажем, по Воронежу, а все видят, что ты — эфиоп.
Думаете, что французу легче? Ничуть. Да будь ты трижды француз, хотел бы я на тебя посмотреть в гастрономе в Москве в Марьиной Роще, когда ты пытаешься объяснить продавщице, что тебе нужно двести грамм краковской колбасы, сто пятьдесят — любительской и десяток яиц по рубль пять.
Нелегко быть якутом. Ты якут, а все думают, что ты китаец. И всем интересно знать, что думает Мао Цзе-Дун о ближневосточных проблемах. А ты в этом деле ни бум-бум. Противно.
Я еврей. Еврею везде трудно. Ему плохо в Жмеринке. Ему очень трудно в Риме. Ему ужасно тяжело в Нью-Йорке. Его мучает Париж. Ему тошно в Монреале. Он везде — в гостях. Он везде — хуже татарина. Последнее замечание говорит о том, что быть татарином исключительно тяжело.
Кровавое столетие, в котором нам посчастливилось жить, рассеяло русских евреев по белому свету. Межвременье в России (я называю межвременьем промежуток времени от Сталина до нового Сталина) дало возможность мне, русскому еврею, уехавшему в Америку, найти читателей среди русских евреев, уехавших в Израиль. Кто бы мог подумать, что Бог даст нам такую возможность? Но Ему лучше знать, как нам найти дорогу друг к другу. Иначе сидели бы мы с вами кто в Одессе, кто в Москве, кто в Черновицах, кто в Тбилиси, кто где, и все вместе мы бы делали одно большое ненужное дело. И боялись бы каждого шороха на улице. И ждали бы дня больших ножей. И дрожали бы за ужасную судьбу своих детей. И не было бы у нас с вами ни сегодняшнего, ни завтрашнего дня. И стояли бы мы в длинных очередях России за хлебом, сахаром, водкой и счастьем. И, как всегда, все кончалось бы за несколько человек до нас. И никогда бы мы не узнали, что очереди в России исчезнут только тогда, когда исчезнет очередь у мавзолея Ленина.
Очень тяжело быть эфиопом. И евреем быть тоже тяжело.
Но у нас есть Израиль.
И от одного этого ты чувствуешь себя человеком на все сто процентов.
Обстоятельства мои сложились так, что я должен был ехать в Америку. Будем ли мы счастливы здесь? Кто знает? Кто?
Но я еврей. И вы, живущие там, в Израиле, — мои братья. Мои друзья. Моя семья. И мы не будем судить друг друга. Мы будем любить друг друга. Потому что мы — одной породы, одних несчастий, одних радостей и одних надежд.
И надежды эти будут существовать, пока существует Израиль. А он — навсегда. Потому что, как учит история, получен ответ на «еврейский вопрос». И ответ этот — никогда больше!
А перед моими глазами сейчас лица моих товарищей, оставшихся в России, тех, кому до сих пор не дали уехать. Вы знаете их имена, вы помните их глаза, вы понимаете, как им страшно и тяжело там.
Потому что самое тяжелое — быть евреем в России.
Им, этим оставшимся, я и посвящаю мою маленькую повесть.
Илья Суслов «… Умирает мартовский снег. Мы устроим ему веселые похороны».
Б. Окуджава
1
У меня заболел живот. Сначала я терпел. Я думал, что я съел что-нибудь не то. А потом внутри меня что-то оборвалось, и боль вырвалась наружу.
— Где болит, Толик? — встревоженно спрашивала мама.
— Ой, всюду, ой, больно, — стонал я.
Прилетела «скорая помощь». Доктор сказал: «По-моему аппендицит», и мы помчались по Москве в поисках свободной койки в больнице. Доктор чертыхался. Всюду ему говорили: мест нет. Наконец он сдал меня в какую-то больницу в Сокольниках и облегченно сказал: «Выздоравливай, шпингалет».
Я лежал в коридоре, зажимая руками боль в правом боку, и думал о том, что будет завтра в школе. Мария Владимировна по журналу будет отмечать присутствующих. «Нету его!» — торжествующе скажет Марик Хазанов, мой сосед по парте. «Где он?» — строго спросит Мария Владимировна. Марик сделает постное лицо, поднимет глаза к небу и разведет руками. «Не кривляйся. Хазанов, — скажет Мария Владимировна. — Может быть, твой товарищ заболел, а ты рожи корчишь. Ты бы лучше узнал, что с Толиком». Марик скажет: «Позвольте мне, Мария Владимировна, сбегать сейчас к нему домой и узнать. Может, с ним что-нибудь случилось? Может, у него тетя заболела?» Мария Владимировна скажет: «Только быстро». (Она меня любит и боится за меня.) И Марик подмигнет Вовке Мулину, схватит шапку и побежит в кинотеатр «Перекоп» смотреть «Судьбу солдата в Америке».
«Вот гад! — подумал я, стискивая зубы. — Я лежу и умираю от аппендицита, а он в кино побежал. Тоже мне, товарищ».
Честно говоря, на его месте, я бы поступил так же, но сейчас мне было очень обидно.
В коридоре, где я лежал, было темно. Я чувствовал, что он весь заставлен кроватями. Всюду постанывали, вздыхали, храпели люди. Потом потолок, стал плавно опускаться на меня, лампочка в углу стала большой, радужной. Она горела все ярче, ярче, ярче… Я закричал.
Кто-то подошел, потрогал мне живот и сказал: «Немедленно на стол».
Меня положили на белую тележку и отвезли в операционную.
Мне было ужасно стыдно. Я лежал голый перед тремя девчонками моего возраста.
